«Дамская литература, как и дамский кинематограф, имеют своих давних и преданных поклонников. Точнее — поклонниц. Дамское рукоделие в художественном творчестве знает немало образчиков вялотекущих сюжетов, перенасыщенных ахами да вздохами. . Розовые слюни, паточный поток трюизмов, выспренные тексты — первейшие атрибуты такого рода умильных сюжетов».

Читаем «Спутник кинозрителя» 1990 года (№ 9):

«Станислав Говорухин так часто уверял в полном своем безразличии к мнению критиков о его фильмах, что я могу, совершенно на этот счет не комплексуя, признаться: „Да, я не люблю фильмы Станислава Говорухина”.

Тем неожиданнее и сильнее оказалась моя любовь к фильму Станислава Говорухина „Так жить нельзя”. Говорухин делится размышлениями о том, как мы живем, и приводит к простой и до всякого доходящей мысли: „Нет, так жить нельзя!”

Признаться, особой новизны для каждого из нас в этом откровении вроде бы и нет. Но картина Говорухина по времени попала в точку нашей общей боли, в „десятку” наших ежедневных унижений.

Мы стоим в очереди за всем. За квартирами и за тем, чтобы внести квартплату, стоим за молоком и водкой, сигаретами и сушками, за взять билет и за сдать билет, за стаканами, в которые нечего наливать, и за тарелками, в которые нечего класть. По гениальному выражению гениального Венечки Ерофеева, наш „человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с расстояния полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет”.

О Создатель, почему именно Россию избрал Ты самым нелюбимым Своим созданием?! Не дает ответа...

Этот ответ пытаются дать наши очнувшиеся и проснувшиеся кинематографисты, прибегая к методам зачастую деструктивным, методам шоковым, чтобы вывести нас из состояния астенического синдрома.

Сейчас фильм — повод высказаться о наболевшем. А рецензия на фильм — повод усилить боль и умножить скорбь. Вот почему я принципиально избегал прямого рецензирования фильмов этого месяца.

Быть может, когда-нибудь, когда мы заживем человеческой жизнью и испытаем, наконец, знакомое по книгам чувство человеческого достоинства — тогда, быть может, мы и пустимся в элегические размышления о жанровых и стилистических особенностях отечественного кинематографа времен перестройки и гласности.

А сейчас Отечеству нужно выслушивать от соотечественников совсем другие слова, которых накопилось в наших униженных и оскорбленных душах с избытком. В меру своих немогучих сил и скромного дарования, в меру отпущенных мне Богом способностей я попытался эти слова составить.

Читайте, читатель. Может быть, от моей боли вам немного полегчает. Дай-то Бог» (Кинокритик Валерий Туровский).

«Кому на Руси жить…»

«Когда человек живет один раз да и то в сталинском режиме, когда на воле бывает жить страшнее и бессмысленнее, чем в зоне, когда в зоне даже лучше, чем дома, потому что уже пришли, уже обшманали, уже увезли и уже привезли, и ты уже твердо знаешь, что ждать и надеяться не на что, что ты - навоз, пепел для удобрения лесов и полей необъятной родины своей... Все. Дальше не будет ничего и никого. Кому ж на Руси жить-то?!

В ряду откровений пятилетки гласности, когда, кажется, только Нина Андреева, Иван Шеховцов да еще горстка горийских кликуш не хотят верить в правду о бесноватом вожде-пахане, в ряду „Архипелага ГУЛАГа”, „Жизни и судьбы”,,Детей Арбата” эта картина имеет все права и основания занять свое скромное и достойное место.

Под большевистско-мещанские причитания о том, что, мол, сколько можно про казни, что уж лучше бы про песни („Широка страна моя родная”, например), мне хочется выть от отчаяния и человеческой беспамятливости. Неужели великое предназначение Руси и россиян в том и заключается, чтобы смирить гордого человека, а гордому человеку - смириться?

Мы никогда не простим фашизм за убийство миллионов славян, евреев, коммунистов, антифашистов. Но мы, кажется, готовы простить мифический коммунизм за убийство миллионов славян, татар, чеченцев, ингушей, молдаван, эстонцев, литовцев, латышей, грузин, евреев, коммунистов, беспартийных, антифашистов, военачальников, священнослужителей, поэтов. Сталин и вправду выиграл Великую Отечественную войну - выиграл Великую войну с ненавистным ему Отечеством и ненавидимыми им соотечественниками.

В жизни и судьбе Ивана Бачурина, которого душераздирающе играет Алексей Булдаков, сконцентрировались жизнь и судьба поколения, брошенного в жернова сталинского геноцида. Всего-то и нужно было человеку - работать до пота, до пота любить. Да не судьба. Не-жизнь.

Сначала погнали защищать завоевания обанкротившейся сталинской дипломатии - защитил. Потом велели жить впроголодь - жил. Затем повелели платить налог за каждый куст и саженец - не заплатил. Сорвался на ерунде, не вытерпел надругательства над человеком и здравым смыслом, а в знак протеста ничего лучшего не удумал, как собственными руками погубить выращенный дедом и отцом сад.

,Десятку” - по А. Солженицыну детский срок - мотал Иван Бачурин, расхлебывая идиотизм власти, издающей идиотские указы и с настойчивостью идиотки карающей за их ослушание.

А вышел из „малой зоны”, вернулся домой и стал соображать, что зона-то большая - одна шестая часть Земли. И даже после смерти „пахана” не полегчало - все крепко закручено и подогнано, чтобы „вольно” вздохнуть подневольному человеку.

Что же делать здесь неукротимому и строптивому характером Ивану Бачурину, не умеющему смирить гордыню, не прощающему обид ни любимой Советской власти, которая обманула, ни любимой бабе, которая тоже обманула.

И снова законы зоны, не отличимые от законов так называемой воли, и снова неумение подладиться, приноровиться, притерпеться. Смирись, гордый человек...

Но гордого, видимо, только могила исправит. А для гордого у нас могила всегда наготове. И если уж таких - работящих, любящих, чистых душой и помыслами, если таких-то толкать в зону, в могилу, в яму, с биркой на ноге, то воистину - кому ж тогда на Руси жить?..

«Камышовый рай»

И без того-то профессия режиссера традиционно считается неженской. А такие несчастливые исключения, как Лариса Шепитько или Кира Муратова, лишь подтверждают это никем не писанное правило. Но когда режиссер еще в придачу и актриса, то тут невольно одолевают сомнения: за свое ли дело взялась девушка?

Елена Цыплакова взялась за свое дело. В неженской профессии она проявила столько мужества и жесткости, что и не каждому мужику было бы под силу. Ее фильм - это „вопль женщин всех времен”. Вопль отчаяния по окружающей нас лжи и лицемерию, культу силы и бессилию честности.

Много прочитавшие и много повидавшие за последние пять лет, досконально знающие про все злодеяния сталинизма и развитого социализма, мы как-то не очень догадывались, что сталинизм продолжает жить во всех порах нашего перестраивающегося организма.

И не очень- то склонны были предполагать, что концлагерь вполне можно соорудить в предместьях Ялты или в предгорьях Ала-Тау. А вертухаи и вохровцы могут принять личину благообразных суперменов, пасущих „баранов”, то бишь „зэков”, тех, которые еще вчера числились людьми.

Да, в наши просвещенные дни можно, оказывается, согнать в кучу бичей и бомжей, посулить им райские кущи и заставить работать за похлебку. От зари. До зари. До смерти.

Мне даже неинтересно было знать, сколь реальна и фактологична эта дикая и жуткая история.

Если даже ничего похожего в действительности и не было, то, немножко зная нашу счастливую жизнь, легко предпо-ложить, что такое вполне осуществимо. Да еще и не такое.

Созданный по образу и подобию государственного, этот кооперативный концлагерь гармонично вписался в систему, когда всё и вся куплено и схвачено, когда даже' если и убежишь, и добежишь до райкома, где тебя „сочувственно” выслушают, то потом все равно с помощью правоохранительных карательных органов вернут в зону и забьют до смерти. Бежать некуда. И незачем.

Режиссер подробно выстраивает каждую роль, и в стаде покорных „баранов” находит разнообразие типов и характеров. Кто-то за ошметки мяса готов стучать на несчастных, делая их еще более несчастными. Кто-то обращается к своему Богу, находя в этом утешение. Кто- то раз и навсегда махнул на все рукой, умертвив в себе остатки духа. А кто-то готов идти до последнего, вырваться из этого камышового кош¬мара и вновь обрести человеческий облик.

Обреченные на издыхание и безвестность, недолгожители камышового рая уже вроде бы смирились со своей участью жертвенных баранов. Они дошли до дна, ниже которого уже ничего нет. Но и там, на дне, в некоторых из них еще теплится какое-то подобие человеческого духа. Теплится, вызревает, чтобы сорваться, взорваться в бессмысленной, обреченной на поражение схватке с судьбой. И попытаться переломить ее.

Режиссер настаивает на одной и простой, и часто забываемой нами истине - сопротивление не бывает бессмысленным. Бессмысленными бывают только покорность и смирение, благодаря которым человек превращается в существо. В изнурительной борьбе с обстоятельствами, с собственным страхом и расчеловечиванием, в жертвенном и самоубийственном порыве в человеке просыпается и возвышается человеческое. Загнанное внутрь, забытое, забитое, убиваемое, но не убитое.

В этой неубиваемости человеческого достоинства - робкая надежда на то, что наше растоптанное и униженное достоинство возродится к новой жизни и мы станем, наконец, улыбчивыми гражданами улыбчивой державы. Жестокий фильм Елены Цыплаковой такую надежду обещает.

«Случайный вальс»

Дамская литература, как и дамский кинематограф, имеют своих давних и преданных поклонников. Точнее — поклонниц. Дамское рукоделие в художественном творчестве знает немало образчиков вялотекущих сюжетов, перенасыщенных ахами да вздохами. . Розовые слюни, паточный поток трюизмов, выспренные тексты — первейшие атрибуты такого рода умильных сюжетов.

В сентябрьском кинорепертуаре сошлись сразу несколько картин режиссеров-женщин — Веры Хитиловой, Елены Цыплаковой и Светланы Проскуриной.

Но если в первых двух случаях мы имеем дело с бестрепетно-мужской режиссурой (при всех художественных отличиях и несоединимостях фильмов „Копытом сюда, копытом туда” и „Камышового рая”), то в случае со „Случайным вальсом” приходится говорить о классическом примере дамского кинорукоделия.

Наш се**уально раскованный кинематограф трудно теперь удивить произведениями, выполненными в мягких „постельных” тонах. И это хорошо. Чем смотреть кино про то, как варят сталь или сверлят деталь, уж лучше поглядеть, как мальчик любит девочку. Или девочка — мальчика. Но когда девочка любит одного мальчика и вдобавок еще интересуется „дать” другому мальчику, чтобы он, наконец, лишился девственности, то, знаете, даже как-то оторопь берет.

Конечно, в жизни и не такое, говорят, бывает, но не все же, что бывает в жизни, надо спешно тащить в искусство. Или - все?

Морализатор из меня, судя по всему, неважнецкий, я допускаю (да и кто меня спрашивает?) очень многое из того, чего не допускали наши недавние киноначальники. Но честь-то знать надо? Без чести плохо.

Без чести мальчик ложится в койку к глубокой старухе сорока двух лет и лишается своей ненавистной девственности. Не слабо. Томление духа и томление плоти. Гармонично развитая личность. Поиски нравственного идеала. Под одеялом. Ах, как романтично! Как трогательно. Как жизненно.

Фильм расползается по швам, как лоскутное одеяло (стоит только привязаться к слову, как оно тут же с головой и накроет автора. — Автор), вращается в кругу оскоминных сентенций и унылых умозаключении.

Эстетика свалки и свального греха — единственное прибежище этой тоскливой и беспечально-безрадостной картины, которая раз четырнадцать заканчивается и все никак не может закончиться, умножая полусветские пошлости и глупости.

Что ж, при нашем нынешнем дозволенном плюрализме — пусть будут и такие фильмы. Ни вреда, ни пользы. Одна лишь тоска.

„Копытом сюда, копытом туда”

Вера Хитилова — одно из самых громких имен в чехословацком кинематографе. Правда, имя это из-за гула (привет от ГУЛАГа) советских танков, растоптавших пражскую весну, было принято произносить вполголоса. Даже сбежавший в Америку отщепенец Милош Форман был помилован нашим идеологизированным кинопрокатом, а фильмы Хитиловой мелькали разве что в информационных просмотрах Московского фестиваля.

И вот нечаянная встреча с творчеством замечательного режиссера. Если фильм „Копытом сюда, копытом туда” и разочаровал, то только лишь в той степени и мере, что ждал от него нечто большее.

Не ждал бы — было бы проще. А так лишь с большим интересом (тоже немалая редкость для нашего скучнеющего кинематографа) кадр за кадром отслеживаешь течение непритязательного сюжета, облаченного в одежды кинематографической претенциозности и вычурности. Местами блистательные формотворческие изыски режиссера существуют сами по себе, мало соотносясь с течением бесхитростного действия, в котором шалят три бывших одноклассника и их многочисленные уступчивые подружки.

Во все течение этого довольно длинного фильма, меня посещала одна, но неуютная мысль: скоро ли они разберутся со своими девицами и займутся, наконец, каким-нибудь делом? Масса се*са и эро*ики в каждом кадре приближается к критической. А даже самое изобретательное изобретательство на се*суально-эро*ическом фронте довольно быстро приедается.

Возможно, во мне говорит стареющий ханжа. Но тогда пусть молодые побьют меня каменьями, если они обнаружат в фильме что-нибудь для себя новенькое.

И пусть бы себе резвились молодящиеся ловеласы и их безотказно-безоткатные полусветские львицы сколько им вздумается или сколько хватит се**уальной энергии.

Тем более что порой режиссер смотрит на всю эту возню с ироничным прищуром, словно бы спрашивая: „И долго вы еще так будете?..”.

Оказалось, что недолго. Идя в ногу со временем, сценарист и режиссер награждают героя фильма, самого обольстительного из всех троих, Пепека, модной и страшной болезнью — чумой XX века. Можете себе представить состояние остальных.

Вот то, что смогло, наконец, остановить действие этой длинно текущей картины. Смертельно больной Пепе своим примером вразумляет друзей и подружек, которые, кажется, готовы постричься в монахи и монахини, если Богу будет угодно уберечь их.

Что ж, возможно, столь призывно-плакатный исход фильма, даст Бог, и убережет хотя бы одного человека от СПИДа. Это будет, пожалуй, самое крупное творческое достижение этого кинопроизведения.

«Короткий фильм о любви» и «Короткий фильм об убийстве»

Эти два фильма нужно смотреть подряд, встык, чтобы наглядно и одномоментно убедиться, сколь высоки и низменны бы­вают порывы, поступки и дея­ния человека.

Оба фильма сня­ты замечательным польским ре­жиссером Кшиштофом Кесьлев­ским, и, думаю, одновременный выход этих картин на наши эк­раны откроет зрителю мастера тонкого, нервного, а главное, бесконечно честного.

„Короткий фильм о любви” Кесьлёвский начинает ситуа­цией, в которой действует герой, чьё поведение, мягко говоря, симпатии вызвать не может. В подзорную трубу молодой Томек подглядывает за жизнью, протекающей в доме напротив. Взгляд через замочную скважи­ну, сапогом в душу, род изв­ращения — эти штампы-обвине­ния готовы сорваться с уст лю­дей, которые даже самих себя в пуританстве подозревать не со­бираются.

И действительно, что хоро­шего в том, что юный ловелас и бездельник, вооруженный мощ­ными линзами, из вечера в ве­чер, тайком наблюдает, как уже не совсем юная женщина прихо­дит домой, как идет в ванную, как сушит волосы и пьет моло­ко, как впускает в дом мужчи­ну, как...

Стоп! Дальше этого Томек не пойдет. Его „развратное” под­глядывание таит в себе столько чистоты и целомудрия, столько любви и нежности, что - очень скоро начинаешь это понимать — нет в мире такого безгрешного святого, который осмелился бы бросить в героя камень.

Томек хочет видеть Магду всегда, постоянно, хочет, чтобы она вошла в его жизнь или хотя бы пустила в свою. Но его жела­ния (и он это понимает изначаль­но, с той, видимо, минуты, как догадался, что любит), его не­высказанная любовь и затаенная страсть — вовсе не повод для то­го, чтобы предъявлять какие бы то ни было права на эту женщи­ну.

И когда Магда впустит в дом гостя-соперника, подзорная тру­ба Томек а стыдливо отвернет­ся — что произойдет дальше, Томеку знать и видеть не интерес­но. Дальше — дело его любимой женщины, ничего об этой любви не знающей. Дальше — один только Бог ей и свидетель, и судья.

Это во многом очень неожи­данная, при всей своей просто­те, картина. Неожиданность ее — в болезненной ломке наших нравственных стереотипов, подсовывающих нам готовые гневные изобличения во лжи, в грязи, в низменности. Но, ока­зывается, и в подзорную трубу, и в замочную скважину можно подсматривать взглядом, в ко­тором напрочь будут отсутство­вать липкость и сальность. Все в нашей перепутанной жизни так трагично и непредсказуемо пере­плелось, что вчерашняя норма превращается в сегодняшнюю аномалию, а то, что вчера пори­цалось — сегодня поощрялось бы.

«Короткий фильм об убийстве»

…Авторам фильма вовсе нет дела до того, кто убийца – безмозглый сопляк или государственная машина, приговаривающая безмозглого к казни. Какое государство – пусть даже национальное по форме и социалистическое по содержанию – имеет право казнить того, кто пришел в этот мир по воле Бога? … Авторы фильма отказывают в этом праве сопляку-убийце. Но отказывают в нем и государству-убийце…

«Другая женщина»

„Ах, мне бы ваши заботы, го­сподин учитель!” Этот скабрез­ный анекдот из половой жизни гимназиста всякий раз возни­кает в памяти, когда смотришь фильмы о невыносимости запад­ного бытия. Мы, к нашему не­счастью, так воспитаны - в ни­щете и унижении, — что когда видим, как перед кем-то стоят проблемы, которые перед нами даже и не лежат, мы наглухо за­крываемся: другая жизнь, дру­гая женщина, другие проблемы. Все — чужое, а стало быть, нам бы ваши проблемы.

Но если зрителю после пер­вых кадров удастся преодолеть свое предубеждение, он погрузится в мир проблем и страстей, которые универсальны для всех людей, живущих на земле, не­зависимо от содержимого наших продмагов и их супермаркетов, наших коммуналок и их вилл.

Россия никогда не слыла бо­гатой страной, гордясь приматом духовности над тщетой и суетой, предпочитая бытовому комфор­ту — комфорт души. Но за по­следние семьдесят два года и де­сять месяцев мы так ощетини­лись и оскотинились, что напол­ненность духа начали ставить в зависимость от наполненности прилавков. Отсюда и идет это не­российское пренебрежение, эти самые „с жиру бесятся”, „пожи­вите с мое”, „хлебните нашего”. А потому прошу великодушно взглянуть на этот фильм непред­взятым взглядом. И он многое откроет в нас самих.

Самоирония этой картины, самоирония героини, которой пе­ревалило за пятьдесят и она вдруг поняла, что все было зря и ни к чему, что надеяться надо на будущее, хотя сколько его там осталось, этого будущего?!

Так незаметно, исподволь, вроде бы шутя и посмеиваясь, режиссер Вуди Аллен подводит свою преуспевающую героиню к горьким размышлениям о про­житом и о том, что еще прожить предстоит.

И столь эти размыш­ления всеобщи, всечеловечны, что становятся абсолютно несу­щественными богатый антураж, пейзаж, пленер и интерьер. Ког­да человеку больно — ему в сущности все равно, что его ок­ружает. Главное - кто рядом. И вот без истинно человеческого окружения — человеку про­пасть, не выкарабкаться.

Как в сущности просто. И как часто мы забываем о простоте вечных простых истин. Мэрион вспомнила. Может быть, не­сколько запоздало, может быть, совершив десятки опрометчи­вых шагов, но — вспомнила. Че­ловеку ведь никогда не поздно вспомнить, что он - человек, что он — мера всех вещей на земле.

«Голубая бездна»

…Самый обыденный реализм сплетается в этой картине с околонаучной фантастикой, отсылая память зрителей то к „Человеку амфибии”, то к „Крокодилу „Данди”.

Трогательная и неправдоподобная история о любви пловца-подводника Жака Майоля к дельфинам, о невозможности ему жить среди людей - она в самом деле трогательна, как сказка, и, как сказка, неправдоподобна.

Конечно, зритель, который привык, что искусство - это отражение жизни в формах самой жизни, вряд ли примет „Голубую бездну”. Но для того, кто полагает, что искусство - это не только жизнь, но еще и нечто большее, чем жизнь, тот, пожалуй, всей душой полюбит эту бесхитростную фантазию.

Как во всякой полусказке, в ней очень много бытовой реальности, местами очень смешной. Как во всякой полусказке, в ней немало печали и горечи. И, как во всякой полусказке, в ней немножко грустный и не очень реалистичный финал.

Я не рискую раскрыть всех секретов финала, поскольку открытый финал картины - это открытое море, это дельфины-любимцы, окружающие своего любимца-человека, которому наше житейское море, кажется, пришлось не по нраву.

Может быть, кого-то смутит несочетаемое сочетание реализма и фантастики, может быть, кто-то воспримет „Голубую бездну” как полный бред реалиста и невозможный вымысел фантаста - может быть.

Но я почему-то уверен, что не будет человека, который не почувствует человеческую трогательность и наивную чистоту картины.

Ну а уж на самый худой конец, для самых безнадежных соцреалистов отдохновением может послужить тонкая, горьковато-ироничная игра замечательных актеров, собранных режиссером Люком Бессоном в этом — странном и красивом фильме» (Туровский, 1989).

Автор статей в этом номере «Спутника кинозрителя» - кинокритик Валерий Туровский (1949-1998).

(Спутник кинозрителя. 1990. № 9).